Русский журнал, 16 Апреля 2002

 

Евгений Сабуров

 

 

 

 

В образовательной колонии

Часть I

В 80-е годы, еще СССР, возникло и развилось движение учителей-новаторов. И в столичных городах, и в захудалых деревеньках появились учителя, а иногда и целые школы, предлагавшие свои, зачастую экзотические, методы образования. Все стали твердить о кризисе и необходимости реформы. Ни одна уважающая себя газета не обходилась без постоянно возобновляемой серии статей о плачевном состоянии современной школы и великолепном опыте того или иного новатора.

 

А потом все рассосалось. В стране произошли события, изменившие лицо не только страны, но и мира. Повседневная жизнь людей изменилась. Стало так непривычно жить, что уже слово "реформа" вызывало инстинктивный испуг. Учителя стали требовать не перемен в системе образования, а повышения зарплаты.

 

Тем не менее, что-то было. Что-то за всем этим стояло. Сейчас, когда поговоришь с действительно выдающимися педагогами, то услышишь: "Нет, нам многое удалось сделать". Дальше перечисляются меры, позволившие ищущему учителю отступать от жестких регламентов в процессе образования. Свободы стало больше. Конечно, при хороших отношениях с начальством. Свободы ради чего?

 

Холодное знание. Горячее знание

Во времена новаторства педагоги и педагоги-психологи нагородили уйму терминов, иногда согласных с международно-принятыми, но большей частью совершенно доморощенных. Особой теории никто не создавал. Говорили скорее о новых методологиях.

 

Методологии возникали в качестве универсальных отмычек. Далее они разрастались, пухли, дробились. Школки и подшколки тех или иных новаторов отрицали ценность друг друга. Внезапно из провинции приезжал новый самый новаторский новатор, и все бросались изучать его опыт. При этом следует заметить, что, как и в любом научном сообществе, отрицание правоты оппонента не переходило "на личности". Среда не была еще "кислотной".

 

Особой приметой того времени было существование клубов новаторов. Люди переписывались, собирались вместе в дни школьных каникул. Клубы были формализованы или нет, но в любом случае это были именно клубы. Клубы объединяли не только и не столько единомышленников в научно-методологическом смысле. Внутри клуба сосуществовали разные взгляды.

 

Противниками новаторов были консерваторы. Надо сказать, что практически никто против новаторов публично не выступал. Даже большинство государственных чиновников от образования старалось привлечь новаторов в различные советы и комиссии с тем, чтобы как-то усвоить их терминологию и, может быть, тиражировать их опыт. В конце концов, реформирование сводилось к смягчению обязательных регламентов, к разрешениям делать что-либо не предусмотренное инструкциями. Больше свободы. Опять же, ради чего?

 

В чем новаторы видели плохое и в чем хорошее? Рискуя вызвать на себя праведный гнев педагогов и методологов, отказываюсь рассуждать в их терминах и использовать их подходы. Просто-напросто потому, что их много, согласия между ними нет, да оно и не нужно. Кроме того, меня не интересует здесь, какой метод эффективней другого. В споры лучше не ввязываться, ведь теперь среда стала очень кислотной.

 

Новаторам не нравилось холодное знание. Не нравилось обучение знаниям, умениям и навыкам. Новаторы считали, что сообщение детям определенной информации не делает ее знанием для детей. Заучивание и повторение детьми этой информации иногда ведет к ее запоминанию, но не обеспечивает ее использования в дальнейшей жизни. Кроме того, новаторы были обеспокоены состоянием того, что они называли воспитанием. Они утверждали, что знания, умения и навыки хотя и помогают человеку жить, но не способны выстроить саму жизнь человека в той культуре, где он находится.

 

Новаторы настаивали на том, что можно было бы назвать горячим знанием. Любые аналогии плохи, но у нас нет другого способа описания явления - иначе, чем через аналогии. Поэтому представим себе, что мы купили на завод прекрасное оборудование, поставили его в цех и повесили амбарный замок. Это холодный резерв. Другое дело, если мы поставили оборудование в работающий цех и - надо или не надо - регулярно на нем работаем. Это горячий резерв. Что касается горячего резерва, то на призыв "будь готов", он отвечает "всегда готов", что касается холодного резерва, то тут совсем иная статья. Подводная лодка, которая год не опускалась под воду, не опустится никогда. Или опустится навсегда.

 

Эта аналогия мало что объясняет. Она говорит только о том, что процесс усвоения не сводится к изучению инструкций. На станке надо поработать. Надо, чтобы он стал не просто известным или даже привычным, надо, чтобы он стал своим. Холодное знание - чужое знание. Горячее - свое.

 

Если холодное знание связано только с процессом передачи и приема информации, то горячее знание в значительной мере чувственно. Например, я не оцениваю, что хорошо, что плохо, я чувствую, что в этой ситуации надо поступить так, а не иначе.

 

Пожалуй, это и есть то, в чем сходились все учителя-новаторы. Дальше шел полный широко раскрытый веер методов, приемов, методик, подходов и т.д.

 

Я специально огрубил проблему, потому что иначе мы рискуем увязнуть и потеряться в лабиринте изысканных мыслей педагогов-психологов. Однако, видимо, полезно обратить внимание на то, что, противопоставляя горячее знание холодному, новаторы любили употреблять такие слова, как "присвоение и проживание".

 

Англо-американцы ругают нас, "континентальщиков", за то, что наша мысль всегда филологична, метафорична и аналогична. Что делать? Другими мы не будем. Относясь со всем возможным уважением к требованию максимальной строгости, мы все-таки будем думать по-своему.

 

Мы не станем обрубать все ветки у дерева, потому что это будет уже не дерево, а столб. Вот видите, опять не удержался и подпустил аналогию.

 

Во всяком случае, к словам "присвоение и проживание" стоит, на мой взгляд, отнестись серьезно.

 

Если не считать их методическими терминами, а воспринимать их как метафоры, то возникает осознание необходимости того, чтобы чужое стало своим, а мертвое живым. Знание входит в человека и становится его частью. А некоторые педагоги-психологи идут еще дальше и утверждают, что человек сам продуцирует знание из себя, изнутри, в процессе образования только осмысляя и оформляя его.

В западноевропейских языках слово "образование" латинского происхождения и означает ведение, введение, работу поводыря. В русском оно связано с писанием икон, формированием нового человека по образцу. Может быть, подсознательное недовольство таким историко-филологическим наследием толкало российских учителей-новаторов к радикальным реформам? Во всяком случае, их предтече, радикальному мистику Яну Амосу Коменскому, не нравилось ни то, ни другое слово, и он предпочитал термин "просвещение".

 

В христианских богослужениях и Запада, и Востока есть возглас, всегда производящий глубокое впечатление на молящихся. Он сопровождается символическим актом выноса или поднятия свечи. "Слава Тебе, показавшему нам свет!"

 

Поводырь может завести человека не туда, куда ему надо, а куда надо поводырю. Да и вообще, "слепые ведут слепых". По образцу можно сформировать из человека такое, что родная мать не узнает. Показавший свет никого не толкает и никого не лепит. Он ждет. Историческая ирония состоит в том, что российские новаторы, придя в Министерство Просвещения, тут же переименовали его в Министерство Образования. Впрочем, история вообще иронична.

 

Во всяком случае, спор между преподаванием холодного знания, которое было технологически прекрасно оснащено, понятно, разработано и привычно, и преподаванием горячего знания, которое не имело за собой ничего, кроме блестящих интуиций, слов типа "присвоение", "проживание", "собственная деятельность мысли", - был глубок, принципиален и, на наш взгляд, даже выходил за рамки собственно образовательного процесса.

 

Структура

Из тех, кто когда-либо читал мои статьи и заметки, или же имел со мной "умственные" продолжительные беседы, только ленивый не корил меня за перескакивание с одной темы на другую и вообще за отсутствие последовательности в рассуждениях. Я не молод и уже не исправлюсь. Поэтому, как обычно, перескакиваю.

 

Фраза Аристотеля "форма - душа вещей" мучает думающих людей уже не первое и даже не второе тысячелетие.

 

Весь ХХ век прошел под знаком работы со структурами. Конечно, мысль о плодотворности такого подхода в науке родилась не в ХХ веке, а, как и все в науке, в XIX веке. Создание Г.Кантором теории множеств обеспечило колоссальный прорыв в нашем понимании проблемы. Последовали два зубодробительных вывода. Во-первых, изучать, говорить, передавать друг другу информацию мы можем только о структурах. И во-вторых, структурами все не исчерпывается.

 

В то время как математики, раньше других вступившие в тупик, куда забрела человеческая мысль, пытались если не выбраться из него, то хотя бы обустроить его на всю оставшуюся жизнь, по гуманитарным наукам довольно таки разухабисто пошло гулять слово "структуры".

 

Пристального внимания заслуживает непонимание проблемы, которое оплодотворило литературоведение ХХ века. У литературоведения к тому времени был в наличии собственный тупик. Апелляция к чувственному восприятию, "образам", вкусам, "психологическим типам" отдавала романтической пошлостью. Конец XIX века породил массу окололитературной печатной продукции, в которой критики и литературоведы пытались склонить читателей к восхищению или наоборот презрению к социальной позиции автора, его нравственности или безнравственности, его чувству природы, города, женской натуры, проникновению в психологию негодяя или святого. Круг потребителей такой продукции все более сужался до мирка провинциальных барышень и самих же литературоведов. Кроме того, это вызывало глухое раздражение пишущей братии.

 

Формализм, структурализм были очистительной водой, прорвавшейся рекой, которая размыла и смыла романтическое болото. Однако структурный подход большей частью свелся к изучению оппозиции внутри текста. Диалог, противопоставления на уровне ритма, эвфонии, смысловых позиций - этот структурный анализ дал возможность внятно и воспроизводимо говорить, доносить информацию, спорить не на языке "нравится - не нравится", но как и во всякой солидной науке.

 

Литературоведам, конечно, и не снились математические изыски при изучении структур. Они понятия не имели об операциях, о внутриструктурном порождении элементов, о возможности трактовать одно и то же множество как разные структуры, о группах, алгебрах, идеалах и т.д. и т.п., вплоть до Гротендика.

 

Этим же примитивизмом грешила и психология, и другие гуманитарные науки, с таким восторгом кинувшиеся на понятия структуры, системы и множества.

 

Однако это был колоссальный шаг вперед. По мнению Д.Гилберта, уже никто не отнимет у нас счастья, которое принес теоретико-множественный подход в науке. И это так. Вычленяя структуры, понимая взаимосвязи, осмысляя понятия "языка" и "текста", мы совершенно с неожиданных и самых интересных сторон рассматривали "произведение". Мы открывали его снова и снова, улавливая ту или иную структуру. Мы научились рассказывать и показывать друг другу то, что казалось ранее непередаваемым.

 

Но само "произведение" не было структурой. Скрепя сердце честные и совестливые математики согласились, что говорить о множестве всех множеств некорректно. Структура - она, конечно, очень полезна, но не все можно рассматривать как структуру.

Гордые и циничные литературоведы решили, что если произведение нельзя рассматривать как структуру, то тем хуже для произведения. Произведения нет. Текст можно рассматривать как структуру? Да. Вот текст и есть. А произведения нет.

 

Но ведь скучно. И в чем-то даже обидно.

 

Тогда структурой структур, множеством множеств, метаязыком и, вообще, вершиной реальности они объявили собственные тексты. Вы думаете, я шучу? Ничего подобного. Произведение, написанное автором, есть отныне только предлог для метатекста, написанного литературоведом.

 

Вообще говоря, эта публика ничего нового придумать не может. Это опять аналогия и метафора, свойственные нашему континентальному сознанию. Например, есть наука физика. Она изучает камни, воду, электричество - явления природы. Сами по себе это явления мертвые и бессмысленные. Осмысляющая их наука - это полет мысли, достижения человеческого разума. Проводим аналогию. Шекспир, Данте и прочие Гоголи - это тексты, спонтанные природные явления. Мертвые и бессмысленные буквы на мертвой и бессмысленной бумаге. А вот литературовед, строящий над этими текстами феерическо-фантастические замки, - это вершина человеческого разума.

 

Соблазн очень велик, и не стоит издеваться над несчастными литературоведами, как это сделал я выше. Таков же соблазн у историков, склонных посмотреть на историю как на кипу разрозненных документов, таков же соблазн и у психологов, когда они рассуждают о душе.

 

В этом всем очень много правды. Мы ничего не поймем в действительности, если не будем ее структурировать. Даже примитивная схематизация дает для понимания много больше, чем отношение к явлению как к каше.

 

Структурный подход позволяет узнать, понять в произведении много больше, чем интуитивно-вкусовой. Историк, корпящий над архивами, сомневающийся в каждой бумажке, более ценен, чем вдохновенный вития, рассуждающий о противостоянии Запада и Востока. Экономист может сколько угодно произносить пламенные речи в пользу монетаризма или кейнсианства, но если он заявит, что надо сокращать безработицу быстрее, чем наращивать ВВП, и при этом возрастет производительность труда, то никто уже с ним серьезно разговаривать не станет.

 

Честность требует от нас признать, что, обмениваясь информацией, мы можем говорить только о структурах. Содержательная информация - сведения о структурах. Все остальное - романтическая накипь. Честность же не менее властно велит нам признать, что структурами все не ограничивается.

 

Никаким структурным анализом мы не сможем показать, что одно произведение лучше другого. Но если мы уже признали, что произведение хорошее, то структурный анализ позволит нам открыть не только примитивные оппозиции структуралистов, но даже то, какие архетипы откликаются в нас на "звуков стакнутых прелестные двойчатки".

 

Образование, если это прием и передача информации, не может работать ни с чем, кроме структур. Именно этим объясняется та резкость, которая отличала полемику новаторов с молчащими консерваторами, именно этот факт пробуждал в новаторах странный энтузиазм в борьбе с невидимым противником. Боролись не с оппонентами, боролись с собственными сомнениями.

 

От рассказов о схемах и структурах, бытующих в нашем обиходе, явно веяло холодным знанием. "А чему учить?" - робко спрашивали консерваторы. Новаторы знали, что они хотят получить в итоге - горячее знание. А как? Как добиться присвоения и проживания?

Допустим, мы резко повысим уровень обучения. Разгадаем скрытые структуры. Осмыслим и опишем их. Сделаем их прозрачными и "упакованными" для передачи другим людям. Но ведь все равно это будет передача информации, холодное знание.

 

Преподавание русской прозы ХХ века - это форменное безобразие. Иначе не скажешь. Чуть-чуть об А.Белом, чуть больше об А.Платонове, мельком о В.Набокове, а все остальное - сплошная журналистская попса. Говорят, начали что-то рассказывать о Ф.Сологубе. А где М.Кузмин, А.Ремизов, К.Вагинов, Л.Добычин?

 

А теперь представим себе, что нашлись-таки люди понимающие, составили хрестоматию, написали учебник и толковые методики к нему. И что? А ничего. Ведь прозу XIX века преподают более-менее нормально и сейчас. И что? А ничего.

 

И какой вывод? Надо стремиться к изучению структур. Надо делать понятным и доступным любой структурный анализ. В этом состоит обучение, да и любая коммуникация вообще. Но анализ структур текста это еще не понимание произведения. Никакого понимания не достичь без структурного анализа, но им понимание не исчерпывается. Иначе придется согласиться с глупостью, вроде той, что Данте, Шекспир и прочие Гоголи - мертвые тексты.

 

Мистерия

В какой-то момент человеку надо перестать только рассказывать о свете. Ему надо свет показать. Человека надо вести к свету, иногда тащить за руку (educe). Иначе он испугается и убежит. Человека надо делать благообразным, способным оценить свет (образование). Иначе и свет, и человек будут оскорблять друг друга. Но целью должно быть не вождение и не образование. Это подготовка. Целью является просвещение.

 

Но просвещение невозможно без посвящения.

 

Одно время среди этнографов был моден спор, что первично, а что вторично: миф или обряд? Кажется, сегодня это, к счастью, закончилось. Стала понятна их неразделимость. Нет просвещения без посвящения.

 

Прочитанный в книжке миф - это не миф, а научное сообщение о том, что где-то был, существовал, жил миф. Нельзя войти в культуру, изучив мифы, но только прожив их в обрядах. Нельзя участвовать в обрядах, не зная мифы и не замещая собой их героев. Иначе это не обряд, а фольклор.

 

Чем объясняется успех столь нелюбимой нами советской игры "Зарница"? Это синтез обряда и мифа. На этом основан весь скаутизм. Его образовательный потенциал скуден и убог. Но это посвящение и просвещение. То, что нам не нравится свет "Зарницы", вовсе не свидетельствует о неэффективности самой этой мистерии.

 

А разве столь любимые нами Елевсинские мистерии имеют такое уж завлекательное содержание? Мистерия о смене времен года и прорастании зерна, если относится к ней как к сообщению сведений, весьма примитивна. Если же смотреть на нее как на обретение жизненной позиции в циклическом времени - очень глубока.

 

Каждый раз, когда мы сталкиваемся с мистерией, мы должны различать два понятия: загадка и тайна. Мы ценим загадку за ее сложность, замысловатость, возможность потренировать мозги. Загадка полностью лежит в области холодного знания, она разгадывается путем изучения и сравнения структур. Только иногда мы получаем чувственное удовольствие при разгадке, убеждаясь в силе своего ума. Тайна может быть и проста. Главное - быть в нее посвященным.

 

Мистерия - это тайна.

 

К порогу приводят профана, непосвященного. Ему уже мистагог рассказал все, что знал сам, "огласил" новичка, но все равно пришедший - еще профан, и мистагог "вводит" его. Только участие в мистерии, проживание мифа "в образе", приобщает человека к тайне, просвещает его. Теперь он мист, посвященный.

 

В христианской практике очень много мистерии, таинства. Иногда понятие "мистерии" в христианстве сужают до средневековых театральных представлений, но ведь слово misterion относится, прежде всего, к основным моментам связи человека с Богом. Это вовсе не средневековые миракли. И то, что человек получает в результате основной мистерии - это "причастие", "приобщение".

 

В процессе мистериального обучения человек не узнает что-то, чего не знал раньше, но действительно "присваивает" и "проживает" новую реальность. Он, конечно, входит в нее, образуется ею, но это очень далеко от холодного знания. Важней всего, что эта реальность становится своей, становится живой.

 

В новые времена масса недоразумений вызвана непониманием античного театра. В.Н.Ярхо убедительно и саркастически анализирует трактовки "Антигоны" или "Царя Эдипа", которые стали расхожими в современном сознании. Это даже отдаленно не относится к тому, что видели в них в Древней Элладе.

 

Уважаемая тень г-на З.Фрейда! Не хотел Эдип свою мать. Он даже не знал, что она его мать. Разве не очевидно, что никакого отношения к трагедии царя Эдипа не имеет эдипов комплекс. Впрочем, подозреваю, что гениальный Фрейд это тоже подозревал и связал свой несомненно реальный комплекс с именем несчастного Эдипа для красоты. Чтобы придать делу мистериальной оттенок.

 

Потому что греческий театр, безусловно, мистериален. Это было богослужение в нашем смысле этого слова. Здесь было "введение" и "образование", но прежде всего - приобщение к той культурной реальности, в которой жила Эллада, через проживание мифа в обряде.

 

Организационно-деятельностная игра с хорами, героями, богами разыгрывалась не после работы, а с полным погружением в течение нескольких дней, с непрерывной рефлексией. Это ведь был конкурс. Участники, а это были именно участники, а не просто зрители, должны были дать свои оценки. Это очень важный мистериальный соревновательный момент.

 

Внутри одной и той же мистерии существовали и театр, и спортивные соревнования. Они были одним неразрывно связанным религиозным действием. Религия - это связь. Мистерия эту связь устанавливала и ежегодно возобновляла, подчеркивая цикличность и "возвратность" времен. В каком-то смысле, правда - очень осторожно, можно согласиться с тем, что в мистерии времени нет. Нет - в нашем прогрессистском смысле, но есть - в смысле жизненной динамики.

 

Так было у греков, но, например, совсем не так обстоит дело со временем у евреев. Но это не правило. Иудейская мистериальность подчеркивает существование прошлых времен и ожидание будущих. Она устремлена к будущему освобождению и тем самым родственна нашему современному культу движения и развития.

 

Без ущерба для правды нельзя преувеличивать шаманскую сторону мистерии. Конечно, здесь есть элементы камланья, здесь есть технология пробуждения, включения тех сторон и слоев нашей души, которые обычно спят или ведут себя не совсем прилично. Однако в мистерии есть цель - присвоение, проживание тайны во всей ее полноте. Но ведь это вполне рациональная цель. Можно даже сказать, что у мистерии есть задача. А задача не решается без структурирования, в том числе схематизации и рационализации. В мистерии, безусловно, есть романтическое стремление заразить своим знанием, своим смыслом другого или даже других.

 

Но не менее обидной ошибкой, на мой взгляд, было бы сведение мистерии к некоему вполне рационализованному высказыванию, то есть тому, что называют смыслом. В недавние времена была модна "демифологизация". И что же? Как оказалось, жизнь не демифологизируется. Просто прежние мифы, сведенные к плоским смыслам, заменяются другими, еще не успевшими подвергнуться процедуре препарирования. Жизнь неотделима от тайны, тайна неотделима от смысла, смысл не познается без структурирования, но одно к другому в этой цепочке не сводится.

 

Люди снова и снова создают и проходят мистерии, соединяющие миф и обряд, для того чтобы присвоить и прожить то, что делает их живыми людьми. Когда в мистерии камлание начинает становиться самоцелью, пробуждается полунаркотическое обрядоверие, миф теряет свое законное место и вытесняется на периферию мистерии, тогда приходят рационалисты, смысловики, старающиеся снять "всю эту шелуху". Они выявляют цель, задачу, они структурируют кашу, извлекают из нее "рациональные зерна" и, наконец, зарвавшись, обольщенные своими успехами, декларируют, что это все муть и обман, а вот "на самом деле...", и выдают какую-нибудь плоскую пошлость.

 

Тогда, конечно же, маятник качнется в другую сторону. Найдутся люди, вспомнившие, что жизнь таинственна, что единение с миром и Богом не сводится к холодному знанию, что "извлечение готового смысла" - мертвое занятие, что структура явления - это еще далеко не само явление. И, конечно, увлекутся и, конечно, наворотят такого, что придется опять править курс.

 

Вот так, рыская туда-сюда, как яхта против ветра, идет наш корабль дураков. Было бы глупо нам уподобляться тем же литературоведам и снисходительно указывать, что символисты шаманили, борясь с рационалистами XIX века, а акмеисты перебрали в "ясности", борясь в свою очередь с темнотами символистов и т.д. и т.п. Как будто мы так мудры, что знаем фантастический "срединный ответ"!

 

Позволю себе еще одну оговорку. Многие трактуют мистерию, как воспроизведение чего-то существующего вне нашей обычной реальности. Мистерия переносит в наш мир то, что нашему миру не принадлежит. Особенно распространен такой взгляд среди людей религиозных, а среди них такая трактовка пользуется потрясающей популярностью - людей бытовой традиционной религиозности. Впрочем, даже В.Соловьев оговорился про "только образ, только тени от незримого очами". Его ученики заменили дискредитированный термин "образ" на более изысканный термин "символ". Но суть платоновской трактовки от этого не изменилась.

 

А ведь в мистерии очень велик напор симпатической магии! Ведь мист верит, что проведение Елевсинской мистерии способствует будущему урожаю. Св.Тереза Авильская не занимается репродуцированием Тайной Вечери во время мессы. Принимая гостию, она прежде всего преобразует себя.

 

Но если целью мистерии является присвоение и проживание знания, то, стало быть, между мистом и тайной устанавливается интимная связь, которая вообще бывает возможной только при взаимном влечении друг к другу. Для того чтобы согласиться с этим, вовсе не обязательно быть верующим человеком. Даже самый кондовый психоанализ находит в нашей душе множество различных центров, связанных между собой самыми причудливыми путями.