Е. Сабуров

 

 

 

 

Экономическая особость

 

Я глубоко благодарен инициаторам диалогов между российской стороной и представителями различных стран, вместе с нами переживших кошмар коммунистического правления и теперь вышедших на нормальный путь развития. Мне кажется, что проблема транзита становится основной проблемой, которую призвана сегодня решать экономическая наука. Трансформационные процессы, на наших глазах происходящие во многих экономиках, плохо изучены и в какой-то степени новы для экономистов-исследователей. Конечно, мы придаем громадное значение реформам, инициированным правительствами. Мы склонны и успехи, и беды приписывать реформаторам, спланировавшим и осуществившим определенные управляющие воздействия на экономику, но не является ли это тем, что Фридрих Август фон Хайек называл «пагубной самонадеянностью»? 

 

На огромной территории в чрезвычайно короткие сроки произошли колоссальные перемены. Эти перемены затронули миллионы людей. Не осталась в стороне и моя страна. Отношения к ней достаточно разное. Разные и отношения между другими странами, подвергшимся столь глубокой трансформации. У нас были общие беды, общее прошлое и во многом общие цифры. Доблесть экономиста состоит в том, чтобы «чувствовать цифру», т.е. за конкретными данными видеть судьбы людей, их стремление к счастью и благосостоянию, их лишения и разочарования, их понимание успеха и уверенности или неуверенности в будущем. В предполагаемой Вам книге Вы найдете много цифр. Отнеситесь  к ним со всем возможным  вниманием, они не меньше, чем стихи нуждаются в «пристальном чтении». Я надеюсь, что гуманитарии различных узких профессий заинтересуются теми проблемами, которые скрываются за этими цифрами. Мне-то кажется, что наоборот этим цифрами проблемы раскрываются или может быть только приоткрываются.

 

В глубине души мне видится такая картинка: множество экономистов, социологов и политиков откажутся от уверенности, что у них есть ответы на все вопросы, ответы, основанные на их интеллекте, убеждениях и высоком духе, а не низменных цифрах. Отказавшись от этого сладкого соблазна, они обратятся к цифрам. Цифры, приведенные в этой книге будут недостаточными для их исследований, и они станут копать все глубже и глубже. Это интересно. Они удовлетворят свое любопытство. Они создадут науку о трансформационных процессах, в том числе о влиянии на них реформаторских действий.

Мир велик. Он не исчерпывается Европой. Возможно, возникшая в моем видении наука окажет благотворное воздействие на те страны, которые только стоят на пороге трансформации, и на те страны, которые взялись за реформы, но притормозили трансформационные процессы, столкнувшись с неизбежными лишениями.

 

Я очень рад, что мне была предоставлена честь участвовать в этих необычайно интересных беседах. Излишне говорить, какое удовольствие это доставило профессору, читающему в Российской экономической академии курс «Трансформационные процессы в экономике». Я надеюсь, что если возраст и здоровье позволят мне, то еще воспользуюсь материалами этой книги для серьезных исследований. Тем не менее уже сейчас по свежим следам бесед у меня возникло первое впечатление от услышанного, которое, видимо, нужно было бы здесь изложить, поскольку, может быть оно не так уж далеко от истины, как часто случается с первыми впечатлениями.

 

Для изложения своих впечатлений мне придется начать издалека, но это не надолго. Я не большой любитель плавания в седой истории.

 

Модернистский проект, осмыслением которого с удовольствием занимаются моральные (гуманитарные) науки, по общему мнению, был сформулирован в XVIII веке и вот уже сколько времени триумфально следует по земле. Ну, если не по всей  Земле, то по Европе точно. Особое внимание модернистский проект привлек к себе после Второй Мировой Войны. Оказалось, что уровень и скорость развития в разных странах разная. Обуреваемые желанием помочь людям жить лучше правительства стали разрабатывать и принимать конкретные модернизационные проекты  для разных стран, регионов и даже отраслей. Проекты были успешными в Европе и не очень успешными в других частях света. Но даже в Европе модернизационные проекты сталкивались с большими трудностями. Кто-то искал своего особого пути и в результате поиска столкнулся с проблемой вывода бизнеса из страны и недоверия к своим долговым обязательствам. Где-то скорости модернизации регионов оказались настолько разными, что страна чуть не раскололась на Север и Юг. В общем, у каждого были свои проблемы, но в целом модернизационные проекты оказались настолько успешными, что возражения против них приняли не социально-экономический характер, а характер религиозный, экологический или что-нибудь другое в том же роде.

 

Однако, множество стран по политическим мотивам вынуждены были если не выпасть полностью из общего модернистского проекта, то в качестве своих модернизационных проектов принять нечто не соответствующее общему направлению развития человечества и, в частности, его социально-экономического развития. Нельзя сказать, что на этом пути не было реальных достижений. Это не так. И по уровню жизни, и по инновационным достижениям страны, шедшие «особым» путем, превосходили себя же довоенных по абсолютным цифрам, но по сравнению со странами, модернизационные проекты которых характеризовались универсальностью и опирались на постулаты свободного рынка, они катастрофически проигрывали.

 

Меня пригласили на эти страницы высказаться об экономической стороне преобразований, но за экономическими бедами стоят зачастую политические убеждения и диктуемое ими политическое принуждение. Сегодня в экономических кругах принято объяснять те или иные политические вывихи и выкрутасы глубинной экономической причиной, таинственно скрытой от современников. Так, например, Рузвельт поддерживал Сталина, потому что США вели войну с Великобританией за гегемонию в мировой экономической системе, а Сталин казнил стони тысяч своих сограждан, чтобы эффективно провести индустриализацию. Не считая возможным здесь и сейчас разбирать глубинные экономические причины попадания той или иной страны в «социалистический лагерь», я буду исходить из твердого убеждения, что в этом вопросе имело место принуждение. Другое дело, что многие граждане этих стран, впрочем, как и многие граждане СССР и в частности России, приспособились к заданным условиям существования и чувствовали себя неплохо.

 

Поэтому, когда в 1989 году (это мой взгляд, кто-то назовет другой год, но это не важно) вся эта система «особого модернизационного проекта» рухнула, то возможны были два пути. Первый путь - перестать подчеркивать особость, присоединиться к универсальным принципам модернизационных проектов, а специфику своей страны воспринимать как условия задачи, которую надо решить для вхождения в современную мировую систему. Второй путь – сменить одну особость на другую, желательно не сильно отличающуюся от привычной, и продолжать противостояние универсальности модернизационных проектов.

Чем вызвана сама необходимость выбора? Не бесплатно осуществляется переход с обочины на магистраль. Хочешь ехать быстро, а не тащиться пешком – учись водить машину. Все без исключения посткоммунистические страны прошли через тяжелые испытания. На каждом конкретном человеке сказывалась проблема изменения компетентностей, социальной позиции, да и этики, в конце концов. Это тяжелейшие издержки, которые не каждый согласен нести. Надо только понимать, что отказываясь делать усилия, человек перекладывает проблему на плечи своих детей. А за это время разрыв увеличится.

 

Прислушиваясь к рассказам  наших друзей и партнеров из стран Центральной Европы и Балтии, мы не нашли там победных реляций и всеобщих криков «ура!». Даже представители образцовой Чехии, где реформу проводил блестящий Вацлав Клаус – предмет восхищения всех экономистов – и то говорили о проблемах, а не о победах. Внимательный, да и не очень внимательный читатель увидит из записей наших бесед, что не так уж сладко живется в посткоммунистических странах. В некоторых странах даже живется хуже, чем в России.  Хотя  разрыв между богатыми и бедными там поменьше, чем у нас, что, согласитесь, важно.

 

Где-то реформы проводились последовательно, а где-то по нескольку раз менялся курс. Где-то не понадобилось либерализовывать цены – это было сделано раньше, а где-то была шоковая терапия. Нормализация денежно-кредитной системы прошла отнюдь не безболезненно. Тем не менее, за исключением Болгарии и Румынии инфляцию задавили быстро. Сделано это было путем жесткого ограничения доходов, разумной валютной и кредитной политики. Болгария и Румыния затянули процесс, но когда поняли, что с инфляцией иначе не справиться, стали поступать как все. Россия поступала «не как все». Наш особый путь состоял в отказе от шоковой терапии и запуске шизофренической инфляции на несколько мучительных лет. До сих пор остановиться не можем. Наши собеседники не очень-то распространялись на тему развития банковской системы, но в экономической литературе принято считать, что банковскую систему стран Центральной Европы трясло очень сильно.  И кризис 97-98 гг. никого не миновал. Графики макроэкономических показателей посткоммунистических стран, включая Россию, по их геометрии, очень похожи друг на друга. А вот инфляционного поноса иссушающего экономику и семейные бюджеты в течение долгого времени нигде, кроме России, не было. Не мудрено, что призыв к государственному регулированию цен нигде, кроме России, популярностью не пользуется.

 

Приватизация везде проводилась по-разному. Страны различаются и по размерам, и по характеру сельско-хозяйственного производства, и по промышленности. Связь и энергетика тоже разные. Методы приватизации применялись самые разные. Тут были инвестиционные конкурсы и точечные продажи по правительственным договоренностям, просто продажи на аукционах и раздачи согласно ваучерам. Кстати, ваучеры применялись часто и кое-где успешно. Полностью довольных приватизацией нет. Каждый считает, что он бы сделал получше, но сомнений в необходимости приватизации тоже нет. Приватизация оказалась эффективной, потому что права собственности были сразу же защищены по европейским стандартам. Этому  немало способствовал и приход иностранного капитала, который, естественно, требовал ясных и привычных форм взаимодействия со всеми ветвями власти. Конечно, коррупция была, но разве это сравнишь с Россией! Понятно, что собственник, находящийся в европейском экономическом и юридическом пространстве будет заботиться о приумножении своего богатства, то есть повышать эффективность производства. Так же понятно, что «собственник», не имеющий гарантий того, что завтра у него эту собственность не отнимут, будет вести себя совершенно по-другому. Не будет он инвестировать в ненадежное дело. И это не следствие особого национального характера, а следствие особого отношения к собственности. Под жестким давлением ЕС посткоммунистические страны ограничили возможности вмешательства государства в бизнес. В России это не произошло. Перед российским бизнесменом стоит альтернатива: либо по первому требованию отдать приглянувшуюся влиятельным людям собственность, либо обрести ворох весьма и весьма чувствительных неприятностей.

 

Что ж удивляться, что в России пухнут госкомпании за счет разоренных собственников и возникает госкорпорации, чья эффективность не просматривается.

 

В чем же дело? Находясь в отставке бывший премьер-министр Франции Эдгар Фор когда-то давно написал прекрасную книгу «Опала Тюрго». В предисловии  к русскому изданию академик Деборин заметил, что  конечно, интересно, что было бы с Францией, если бы Людовик не отправил в отставку Тюрго, но нам, вообще говоря, более интересно, что было бы с Россией, если бы на своем посту остался Столыпин. Так и сейчас, читая эти записи все время думаешь, а что же с Россией?

 

Правительства всех стран без исключения допускали ошибки. Даже чехи говорят, что они ошиблись при приватизации «Татры». Не знаю. Не уверен, что это было такое уж сокровище. Но, конечно, по одной, по две ошибки допускали все. Литовцы, например, горюют, что упустили шанс вступить в зону евро, когда у них был приличный бюджетный дефицит, а теперь после популистских вливаний непонятно, сколько придется ждать следующего удачного случая. Но наши-то допустили все возможные и невозможные ошибки разом!

 

Непрофессиональное поведение российских реформаторов усугубило издержки перехода для населения. Здесь можно было бы припомнить и запуск повышенных инфляционных ожиданий через подъем регулируемых цен, и слабую политику доходов, приведшую к растягиванию нормализации денежно-кредитных отношений на годы, и многое другое. Целью приватизации было объявлено создание среднего класса, а не повышение эффективности производства. Сначала это вызвало смех у населения, а потом возмущение. В том числе и чудовищной коррупцией. Однако мне кажется, что не только повышенные издержки перехода заставили российского гражданина иначе относиться к реформе, чем жителей Центральной Европы и Балтии. Конечно, и экономический рост  в целом, и рост доходов, и меньший разброс доходов впечатляют. За исключением Болгарии и Румынии, несколько подзадержавшихся в социализме, все показывают лучшую, чем Россия динамику. Правда, проблемы есть. С безработицей все не так уж хорошо обстоит.

 

Помимо всего для лучшего понимания ситуации стоит обратиться к расширенной теории благосостояния, которая призывает кроме денежных учитывать и не денежные формы дохода. Есть у наших партнеров дополнительная премия, которую можно и нужно отнести к социальным доходам. Это вступление в Европу. Не в НАТО, не в Европейский союз, даже не в зону евро – в Европу. НАТО и прочее – это атрибутика, знаки вступления, а премия - это ощущение себя полноправным европейцем. Не хуже француза или немца. А то и англичанина. А то и американца с канадцем (ведь существует понятие расширенной Европы). Это очень серьезная премия. Это огромный социальный доход.

 

Очень важны, на мой взгляд, ощущения человека, находящегося внутри модернистского проекта. Существуют четыре параметра, которые позволяют оценивать отношение населения к конкретной модернизации, проводимой в его стране. Это убежденность в исключительности происходящего, убежденность в «исполнении времен», окончательности, т.е. некоторой эсхатологии, в глобальности проекта и, наконец, в его успешности. Если теперь попытаться сравнить по этим параметрам  страны Центральной Европы и Балтии и Россию, то получится следующее.

 

Представители посткоммунистических стран отрицают исключительность даже там, где она откровенно есть. Российские жители ищут исключительность своего положения всюду. Можно сказать, что посткоммунистические страны трактуют свою специфику как набор вызовов для решения тактических локальных проблем, не подвергая сомнению единую надстрановую стратегию модернистского проекта. У нас наоборот. Отсюда разница в постановке социально-экономических задач – конкретных «у них», расплывчато-торжественных  у нас.

 

Жители посткоммунистических стран одухотворены своим вхождением в Европу. Это воспринимается как «конец истории», исполнение заданного всеми веками развития. Такая радостная эсхатология совершенно противоположна декларируемым в России трагическим сетованиям о распаде СССР, утрате величия, национальной катастрофе. Другое дело, насколько это соответствует подлинным настроениям населения, но отрицать существующее противостояние эсхатологии хилиазма и эсхатологии «страшного суда» нельзя.

 

Глобальность модернистского проекта в принципе не отрицается никем, но окрашивается она тоже в разные цвета. Если глобальность модернистского проекта приветствуется в посткоммунических странах, то в России она воспринимается с обидой, как поезд, на который мы опоздали, поезд, который идет мимо нашего полустанка. Те же, кто вскочил на подножку хоть в последний момент, заняты другими проблемами: они размещаются в купе, рассовывают чемоданы, заводят знакомства. Направление движения поезда не является предметом обсуждения. Нет стратегии для отдельной страны. Есть тактика. А стратегия едина для всего модернистского проекта. Даже антиглобалисты Новой Европы – часть глобальности. Ну, как же! Везде есть, а мы что хуже других?

 

Успешность проекта оценивается изменением иерархии проблем. О реформе денежно-кредитной системы больше не говорят, о приватизации скорее звучат реплики  за столом, чем что-то серьезное. Это в Новой Европе. У нас и память о либерализации цен или  залоговых аукционах способны людей на улицу вывести. Значит, там основные реформаторские действия привели к успеху, а в России к провалу. В странах Центральной Европы и Балтии говорят об успехе или не успехе в процессе импорта европейских институтов (под наблюдением ЕС), о той или иной величине государства (объем бюджета в ВВП), у нас о желательности отыграть все назад.

 

Вообще об успешности следовало бы порассуждать несколько шире. Человек всегда склонен говорить скорее о неуспешности, чем об успешности какого-то дела. Во-первых, это интересней, а во-вторых, ставит задачу дальнейшего движения. Весь вопрос, в чем он видит неуспешность: в том, что хлеба нет, или в том, что жемчуг мелок. По моему мнению, модернистский проект поразительно успешен, но люди, находящиеся в нем, склонны говорить только о его проблемах и провалах. Почему это так, видимо, вопрос другого рассмотрения. Осмелюсь сделать предположение, что от проекта столь грандиозного люди ждут не удовлетворения в еде, жилье, благоустроенном отдыхе, не построения справедливой судебной системы, а просто  счастья. Счастье штука непонятная и недостижимая. Но та премия за европейство, тот социальный доход, который получили жители Центральной Европы и Балтии можно рассматривать как частицу счастья. Для кого-то большую, для кого-то меньшую, но весомую прибавку к имеющемуся объему самоуважения.

 

Таким образом, анализируя ситуацию Россия – страны Центральной Европы и Балтии приходится прибегать к методам «экономического империализма», то есть синтезу экономического подхода и данных других гуманитарных (моральных) наук. В этом смысле очень интересно отметить положение с «зависимостью от прошлого пути». Если для российских либералов эта зависимость стала «универсальной отмычкой» для объяснения всех наших неурядиц, то ощущающие себя успешными и не упоминают о разных бедах своей многовековой истории, которыми можно было бы оправдать нынешние безобразия. Видимо, «зависимость от прошлого пути» существует тогда, когда это нужно автору исследования, а когда автору она не нужна, то её оказывается, и нет вовсе. Хуже того, её не существует в цивилизованных европейских странах, влившихся в модернистский проект, но она тут как тут в странах-неудачницах. А ведь как было бы забавно, если бы венгры – в случае надобности – оправдывались плохим поведением Аттилы, а румыны – опять же в случае надобности – странными пристрастиями графа Дракулы. Ведь при анализе русских реформ пассажи по поводу Ивана Грозного и других инфернальных персонажей – дело привычное. Надо было скручивать голову инфляции, проводить политику доходов, валютную и кредитную политику, надо было импортировать европейские законы о собственности, правоприменительную практику по поводу сдерживания аппетитов госчиновников, так нет, оказывается Иван Грозный не велит.

 

Российский человек социального дохода от реформы не получил. В Европу нас не приняли. Теперь уже не важно, кто первым начал. То ли нам  сказали, что мы другие, не европейцы и не видать нам Европы как своих ушей, то ли наши сказали, что мы евроазиаты, у нас своя гордость, «да, скифы мы» и т.д. Процесс был интерактивным. Это заставило страны Центральной Европы и Балтии бежать от нас как от чумы. Бежать от России в Европу. Более того. Я смею думать, что именно дурацкая позиция «самобытной» России, не желающей принимать универсальные, наднациональные европейский ценности, подхлестнула народы Центральной Европы и Балтии, заставила их как можно скорее принять всю универсальную атрибутику, закрыть глаза на трудности и с благодарностью поклониться демократии, свободному рынку, независимой судебной системе и всему-всему, что оказывается не годится России. Думаю, что именно это, а не память о зверствах наших правителей привела к такому успешному бегству от России. Ведь уж на что благожелательна к нам Болгария. Никогда там не было антирусского национализма. А ведь бежала от нас не хуже Польши.

 

Надоело быть особым, маргинальным. Хочется быть нормальным европейцем. И жить в мире универсального модернистского проекта, основанного на универсальных ценностях, предложенных европейцами в эпоху Просвещения. Россия, таким образом, сыграла решающую роль в быстром и успешном осуществлении модернизационных проектов странами Центральной Европы и Балтии.

 

Вместо того, чтобы вместе со всеми выбираться из коммунистического болота, Россия просто переменила кочку в этом болоте и угрожающе квакала на другие народы, заставляя их изо всех сил выбираться на сухое место.

 

Эти горькие слова русского человека о России не должны, по-моему, ни одного добросовестного читателя заставить усомниться в моей любви к России. Стал бы я так злиться, если бы не любил Россию! Сумеем ли мы извлечь уроки из происходящего? Очень бы хотелось. Теперь вот говорят, что с нами хотят дружить. Сильно сомневаюсь. С нами хотят поддерживать добрососедские торговые отношения. Принимать наших туристов, покупать нашу нефть и газ. А вот дружить… Дружить можно только с тем, кто разделяет ваши универсальные представления, реализующиеся в модернистском проекте. Все остальное постмодернистская каша. Может быть это обеспечивает уважение  Другого, но дружбу – нет.